…Каждая новая фраза, сказанная мальчиком, накладывалась на то, что Жоффрей уже знал о нем, а знал он заметно больше, чем было написано в личном деле. Почему? Потому что личных дел на Мариса Араши, как и еще на некоторых из учеников, имелось два. Одно, официальное, представляло собой стандартные сведения и состояло страниц из трех, не считая разного рода документов, во втором же страниц было около десятка, и читал его только один человек, - директор.
Большинство людей видели в Марисе красивого юношу, которым хотелось бы обладать именно как куклой, чтобы потом оставить, или капризного наследника богатого отца. А Жоффрей Адлер сейчас видел перед собой того же, кого видел тогда, на кладбище. Мальчика, которому одиноко и страшно, юное создание, которому сломали характер и отучили мечтать, ребенка, которому совершенно нечем защищаться от всех тех людей, которые скоро окончательно превратят его в ледяную статую, не способное чувствовать, а значит, и жить.
"...Одной бабочке не вырваться. Чем сильнее она бьется, чем плотнее опутывает ее паутина. Да, пока ты один, такому, как ты, остается лишь подчиняться. Но, как думаешь, смог бы ты рискнуть еще однажды ради того чтобы жить? Но уже не в одиночку. Рискнул бы, если бы знал, что кто защитит тебя, когда тебя в следующий раз решат наказать?"
Жоффрей не до конца осознавал, зачем говорит это, так странно, стоило только представить, что кто-то причиняет этому мальчику боль, как где-то в глубине вскипал безотчетный гнев. Впрочем, подсознательно он знал, почему. Мальчик был слишком похож на того, кого он любил.
Внезапно он развернул машину посреди дороги. По губам скользнула странная улыбка.
"Ты подал мне одну идею, и это совсем рядом".
Вскоре автомобиль остановился у незаметной плетеной калитки. "Идем, не бойся", - позвал Жоффрей, выходя из машины. Через минуту калитка скрипнула, когда он открыл ее, и взору открылся чудесной красоты японский сад, в глубине которого серебрился пруд. Эта небольшая часть территории лицея всегда была скрыта от чужих глаз.
Все время в пути Марис смотрел на дорогу, глубоко вздохнул и выдохнул, легкая дрожь пробежалась по телу. Он пытался успокоиться и это кое-как выходило. Да, мнение о нем большинства людей было крайне приземленным и шаблонным, он и не пытался их разубеждать. Он не пытался им показывать и доказывать, что может быть другим, и не пытался им верить. Однажды он понял, что это бесполезно. Что никому не нужно то тепло и нежность, что он может и, наверное, хочет подарить. Это было, когда ему еще не исполнилось четырнадцать, к тому времени, ему казалось, что он снова нужен, что все хорошо. Но один день, когда кто-то не удержал свой гнев и желания,-  и мальчик понял, что мир насквозь лживый. Потом, на следующий день, были извинения. Марис лишь помнит запах алкоголя, и боль, которой все снова закончилось. Ведь кому-то не понравилось то, как мальчик принимал извинения, ведь и этим он так напоминал маму. Тихо лежа на кровати, он делал вид, что не слышит, взгляд не выражал ничего. С того момента он прекратил сопротивляться, как бы зачастую не было обидно и больно. Хотя было три случая, когда он пытался идти наперекор судьбе. Но не вышло.
"…Зачем кому то бабочка, которая не умеет летать? Крылья не вылечить… да и красоты и чистоты в ней нет, ей даже повосхищаться не получится, прибив ее гвоздиком к стенке. Хотя мечтать о том, что кто-нибудь, когда-нибудь поможет, ей никто не запретит, хотя знаете, от этого только больнее. Лучше не думать… Просто однажды, камнем вниз и все, лишь тогда будет свобода. Хотя, эта бабочка, просто перестанет когда-нибудь дышать и все. Не умею я верить, простите…это больно, я боюсь боли",- он повторился, и сказал честно, хотя было ощущение, буквально мгновение, когда он непроизвольно сжал его руку и этого даже не заметил, что скажет свою мечту. Скажет, что мечтает, чтоб его спасли, скажет, что хочет дышать, а значит жить. Но он сам не признавался себе в этой мечте, потому что, как ни странно, но он действительно хотел жить, а для этого нужно было накопить силы, чтоб снова самому попытаться вырваться.
Когда машина повернула, Марис вздрогнул от неожиданности, аж дыхание затаил, потом выдохнул и немного смутился от собственной реакции, словно ожил наконец, перестав вспоминать то, что не хотел. Слова лорда удивили его, и взгляд голубых глаз стал более живым, почти таким же, как тогда, когда он подарил ему поцелуй. Он вышел из машины, слегка усмехнувшись, по привычке, - "Если бы я Вас боялся, не целовал бы тогда….и не приближался".
Но, когда он увидел, куда они пришли, Марису показалось, что на мгновение у него подкосились ноги, хотя скорее это было ощущение слабости, от неожиданности и легкого ощущения дежавю.
- Как цветной сон, который я никогда не видел, - прошептал он, завороженный, посмотрел на мужчину и смутился, немного сильнее, словно в этом месте был уже не в состоянии держать свой эмоциональный барьер и становился словно чуточку живее.
- Так пусть это и будет цветным сном наяву...
Они стояли на берегу пруда. "...Сама бабочка, конечно, не вылечит свои крылья, но если кто-то однажды очень захочет, чтобы она снова летала, и будет терпеливо расправлять чешуйки на крыльях, если кто-то поможет лететь, возможно, бабочка и правда полетит. А о том, можно ли любоваться ею, судить не бабочке, а тем, кто смотрит. Прибивать же гвоздиком к стене бабочку не стоит, ведь тогда она не будет радовать долго. Чтобы любоваться ею, бабочка должна быть живой, - Жоффрей приблизился еще на шаг и обнял мальчика со спины. Вопреки возможным ожиданиям, не ощущалось никакой двусмысленности. Прикосновения были осторожными и бережными, руки казались удивительно ласковыми и теплыми, - А эта бабочка, она просто замерзла в зимнюю стужу. Но это слишком красивая бабочка, чтобы погибнуть, поэтому у нее еще есть шанс ожить, расправить крылья и взлететь, если кто-то, найдя замерзшую бабочку, согреет ее своим дыханием в ладонях", - он подвел мальчика к самой воде, - "Посмотри. Что ты видишь?" - указал он на отражение в серебристой глади пруда, но сам не отошел, а вместе с ним смотрел на зеркало воды.
- Сны наяву, - он улыбнулся, просто так, потому что тут было спокойно. Он вспомнил о тихом садике там, в доме отца, где читал книги обычно, а еще однажды там его учитель музыки рассказывал ему о чувствах, о том, как нужно слышать и чувствовать музыку. Один из очень немногих людей, который некогда пытался раскрыть мальчика по-иному.
"Зачем кого-то лечить? Ведь есть очень много других, живых, настоящих....умеющих летать и мечтать бабочек", - нет, он не упрямился, просто он не понимал, вот и все,- "Да, я помню, мне говорили, что я не должен решать за окружающих, что они подумают... поэтому я и полюбил слово "наверное". Еще и живой...так это просто мечта", - когда он почувствовал эти объятья, они показались Марису удивительными, а, может быть, впервые он почувствовал, что не хочет никуда убегать, что ни о чем не может думать нормально, кроме как о том, что есть здесь и сейчас, а еще он вдохнул полной грудью и выдохнул, и улыбнулся, улыбнулся искренне, по-настоящему, потому что боли не почувствовал. "Шанс один на миллион?" - спросил он, подойдя с лордом к воде, - "Я вижу Вас и себя...Вы очень красивый… хотя Вам все это говорят, и слышать это Вам, наверное, уже скучно", - он сказал то, что знал, то, как видел, сейчас он не мог видеть иначе.
"Сейчас тебе очень сложно это понять, но, видишь ли, есть люди, устроенные очень странно. Им нужна именно эта бабочка, которую они себе выбрали и никакая другая им не нужна. И тогда, когда она порхает над цветами, и тогда, когда намочит крылья и не может взлететь. Знаю, сейчас ты не поймешь, но я все же скажу тебе, что есть люди, которые не пожалеют своего времени, терпения и тепла на то, чтобы выходить бабочку, а потом любоваться ею. И, знаешь, эти люди действительно чувствуют себя счастливыми, выхаживая свою бабочку, - он не убирал рук, едва ощутимо прижимая мальчика к себе. Он не делал больше ничего, лишь говорил с ним и согревал столь неожиданно появившимся теплом неизвестного происхождения, - "Разница между "ни одного шанса" и "один на миллион" огромна. Да, один на миллион, а быть может, на десять миллионов. Но однажды их количество может стать совсем не важным для того, кто найдет этот шанс. ...А я вижу мечту. Ты не можешь сейчас ее видеть, ведь запрещаешь себе мечтать, в чем твоей вины, правда, малою Но, быть может, ты тоже увидишь ее. Как-нибудь после".
"Действительно странно. И мне сложно понять, а еще сложнее поверить. Я разучился верить. Ведь все либо придают, либо исчезают. А я требую очень много внимания. Я не могу так, чтоб меня бросали...это больно. Поэтому лучше не верить совсем, тогда, когда остаешься один...так не больно, только как-то все серо. Хотя, наверное, я о себе слишком высокого мнения. Но должен же кто-то в меня верить, вот я в себя и верю", - он стоял спокойно и смотрел на водную гладь, - "Да, большая разница между тем и тем...верно... ведь в одном случаи существует возможность. Да, я ее не вижу...мечту...но слышу, чувствую и ощущаю... так, так давно не было, а может, не было никогда. Я привык полагаться на разум, а сейчас не хочу, хочу, чтобы была мечта...хотя бы несколько минут, чтоб сил набраться..."
"И ты прав в том, что веришь в себя. Но это не значит, что всегда лишь ты один будешь верить в себя. Теперь в тебя верю я. Да, всего этого я бы не говорил, если бы не верил, что ты можешь это однажды понять. Почувствовать и поверить. Не пытайся спорить. Верить или нет, каждый решает лишь сам за себя. Я верю в тебя, Марис."
Нет, таким тоном просто невозможно врать. Мальчик слушал, все так же смотря на отражения, слушал и не спорил. Не хотелось. От последних слов он чуть вздрогнул, потом вдруг повернулся лицом к нему и поцеловал в губы. И этот поцелуй  был уже другим, не таким, как тот, первый, при всех, когда Марис просто пошел на поводу у собственных желаний. В нем не было страсти, желания, благодарности. Скорее, в нем была нежность, странная, трепетная, казалось, не свойственная этому мальчику. А самым удивительным было то, что он ее не пытался ее скрыть, а, напротив, попытался показать ее, как мог.
"Спасибо вам,  я снова буду пытаться вырваться... сам. Я хочу жить, хочу дышать, наверное, хочу любить".
Нет, тогда это не было признанием в любви, это было признанием в том, что он все еще продолжит сам за себя бороться, сродни обещанию, а поцелуй словно укреплял это обещание.
И лорд Адлер принял его, чтобы впоследствии следить за его исполнением.