Здравствуй, мама.
Я не так часто пишу тебе. А последнее время не писал вообще. Наверное, потому, что ты сбежала с каким-то Раулем, а я так вот внезапно умер. Смешно, правда? Вот взял и умер. Точно это какое-то совершенно обычное явление. Точно нет в этом ничего противоестественного или страшного. Так, сидишь, думаешь, а не пойти бы мне умереть? А потом берешь и умираешь. Предварительно репетируя собственную смерть. Как Свифт. Только мне до Свифта далеко. Он гением был. А я так.. пес с боку-припеку. Глупый и лохматый. Впрочем, нет, мам. Я уже не лохматый. У меня челка отросла. И я все волосы в хвост убираю. Чтобы не мешали. Правда, они все равно мешают. И иногда мне хочется подстричься, как было когда-то.. когда мне двенадцать было. Помнишь? Я тогда смешной был. Совсем глупый. Помнишь, у меня тогда еще друг был... Антуан? Знаешь, а он ведь мне жизнь спас. Вот так.. внезапно взял и спас. А я вот руку сломал. И мне немного больно писать. Я потому и не пишу тебе. И сейчас не пишу. Потому что просто адреса не знаю, куда писать.
Знаешь, мама. Я тебя люблю. Вот правда. Никогда не говорил этого. Но, наверное, люблю тебя. Ну, до свидания. У меня еще много дел. Отправляю тебе мысль. Может... словишь?

Эмиль прошел по коридору до музыкального класса. Страшно ли ему было заходить сюда? Нет. Новый преподаватель был Марионеткой. И не ругал, если берут инструменты иногда. Немного тоскливо, конечно. Мальчик не отдавал себе в этом отчета, но он скучал по леди Остер. По ее светлым глазам и голосу ее волшебному тоже. И по той встрече, когда они почти что вместе сочиняли музыку. Было в этом что-то такое. А сейчас...
После смерти что-то словно сломалось. Изменилось. И, казалось, даже Лицей воспринял эту его смерть и изменился. Настолько, что, придя сюда, Эмиль даже опешил сначала, не представляя, как такое вообще могло случиться, что неизменный, казалось бы, директор, внезапно передал бразды правления какому-то другому Кукловоду. И снова Кукловоды. Да... они всюду. И вот это как раз, видимо, совсем уж неизменно.
Тихо проскользнул в класс, огляделся, чуть сутулясь и пряча шею за воротником-стойкой белой школьной формы. Родное такое помещение. Столько в нем было. Тут он своеобразно признавался в любви, отсюда таскал скрипку, здесь старательно тренировался, чтобы научиться играть не виртуозно, но так хотя бы, чтобы слух не резало. Пока никого нет.
И вот сейчас, он прошел по амфитеатру, добрался до сцены маленькой, подошел к роялю. Тонкие пальцы музыканта пробежались по темной крышке инструмента, губы дрогнули в улыбке. Сегодня он пришел общаться не с ним. Не с роялем. Не с роялем...
Взгляд упал на скрипку. На его мечту. Вот она, такая отзывчивая, такая плачущая, такая искренняя, что хотелось плакать от первых ее звуков. Когда она попадала в руки виртуоза. Реми не был виртуозом. Но искренне хотел им стать. Он готов был бросить гитару, только бы научиться скрипке. Это, конечно, было неправильно. Предавать гитару. Слишком уж много она прошла с Фабрисом, чтобы он ее так внезапно бросил. Может, потому и руку он сломал? Может...
Эмиль подошел к скрипке, неуверенно взял ее в левую руку, тепло улыбнулся. Вот она, его мечта, его мысль, его сны. Такая желанная и кажущаяся такой недоступной.
Вот.. в руке смычок. Он лег легко, точно полтора этих месяца только и ждал, когда Эмиль вернется к нему. Вернется, снова обрадует прикосновением, обласкает. Снова. Снова даст музыку. И, может, однажды сыграет ту мелодию, что он когда-то написал для скрипки. И никому не показывал. Он сегодня даже принес ее с собой. Зачем? Пока что для этой мелодии у него не хватало мастерства. Но... не взять... нет, он не мог.
И вот Реми поднял голову, выпрямился. Скрипка удивительно привычно легла на плечо, подставилась под подбородок. Смычок немного дрожал в руке от нетерпения. И вот... первый раз провести им по струнам, вызывая до дрожи желанный звук и...
Боль в запястье резко дала о себе знать. Очарование новой долгожданной встречи со скрипкой пропало, раскалываясь о темную и вязкую стенку, о которой Эмиль предпочитал забывать.
- Что же это.. - Фабрис опустил руку со смычком, медленно отвел от плеча руку со скрипкой, - неужели я...
Слова оборвались, не желая заканчивать фразу.
- Нет! Не может быть! - и снова руки поднимаются, юноша с некоторым упрямством вновь проводит смычком по струнам, теперь уже наигрывая мелодию, проверяя настроенность скрипки...
Резкая, еще более сильная боль, а потом... еще один аккорд и Фабрис внезапно понимает, что он не может вывернуть запястье так, чтобы вывести чистый звук...

Смычок замер над струнами, когда вторая попытка вывести необходимый звук провалилась, остановившись на моменте необходимости развернуть запястье так, как рука сделать сейчас не могла. Смещение? Неужели это будет первый перелом со смещением? Или... может, они недоглядели что-то? Может, кость разнесло на несколько осколков и один просто не встал на место? Надо узнать. Надо обязательно узнать. Не может быть такого, чтобы ничего нельзя было сделать. Или... ничего? Боль ровно по шраму перелома намекала именно на это. Сейчас Эмиль начинал вспоминать, что говорил ему врач, когда снимал гипс...
Следите внимательнее за рукой. Перелом запястья - это не шутки. Осколок задел пясть. Мы не уверены, что при Вашей редкой болезни там не образовалось трещины, которая может потом расползтись. Укреплять, к сожалению, мы не можем. Слишком велик риск повторного перелома во время лечения...
Он не увидел, как вошел Даи. Он не ожидал его здесь увидеть. Хотя бы просто потому, что Даи Ленай, его Куратор, в Лицее больше не работал. У них другой Куратор совсем нынче. И тому Куратору Эмиль не ходил. Можно сказать, специально избегал. От него слишком сильно пахло смертью. Реми боялся смерти. Теперь, наверное, еще сильнее. И еще сильнее хотел жить.
Выдохнуть. Да. Может быть, так будет легче? Если выдохнуть. И Эмиль выдыхает. Только выдох дается ему с каким-то трудом. Выдох дается ему с дрожью, граничащей со слезами. Подрагивают губы, дрожит подбородок, незаметно отбивая одному ему известный нечеткий ритм.
- Я... нет. Не больно, - он упрямо тряхнул головой, снова поднимая смычок.
Он закусывает губу, чтобы не выдать тихий стон и всхлип. В самом деле, он же уже взрослый семнадцатилетний парень. Он не мальчишка, который когда-то прятался за юбки сестер от собственных братьев. Он же... он теперь другой. У него теперь иная фамилия, у него нет больше родственников. Даром, что он пошел работать, чтобы выплачивать долги отца, которого теперь уже отцом своим не считал. Чтобы помогать брату, которому от него нужны были только деньги. Но этого он тоже никому не скажет. Он скажет, что работает для себя. Он работает для себя.
И сейчас, рука снова поднимается, смычок снова касается струн. Левая рука легко зажимает аккорд, правая ведет смычок по струнам, выводя звук. Но стоит Эмилю согнуть запястье, чтобы провести дальше, кисть вздрагивает, звук пачкается и падает с неприятным звяканием на пол.
- Нет.. нет, - повторяет Фабрис очень тихо. Перед глазами уже мутно. Он не видит ничего от подступивших слез. Но вот именно сейчас он не способен поверить в это. Ни в боль. Ни в звук. Ни в слезы.

Может, это из-за дождя? Да-да, из-за дождя. Всегда ноют кости, когда собирается дождь. Эмиль не любит дождь. Он пока еще не привык справляться с этой болью без помощи Оксикодона. Вот еще немного, и ему нестерпимо захочется курить. Начнется ломка... только все это будет потом. Сейчас у него нет сил справиться с той самой мыслью, что рубит на корню буквально все. Абсолютно все.
Отпусти. Отпусти... пожалуйста, отпусти. Пойми, наконец, что тебе это не под силу. Раньше, в силу возраста. Теперь не важно. Теперь уже кончено все. Раньше ты не мог бы стать гениальным скрипачом. Теперь ты не сможешь стать им вовсе. Вот ведь... ирония, правда? И ты сам виноват в этом. Сам. Больше никто. Не пытайся свалить это на русских товарищей. Они просто помогали тебе доставать наркотик. Глотал ты его сам. Привык ты к нему сам. Ты все сделал сам. Ты помнишь? Это твоя вина. Только твоя вина. Ты сам убиваешь свои мечты.
Эмиль сглотнул, пытаясь справиться с эмоциями. Теми, что он скрывал всегда. Ломка, отказ от наркотиков, его собственная смерть... очень много моментов, которые не позволяли ему как обычно скрывать свои эмоции ото всех. Он очень не хотел, чтобы сейчас здесь кто-то был. И в то же время ему жутко хотелось, чтобы прямо сейчас его кто-нибудь успокоил, сказал обнадеживающее "все будет хорошо. Все правда будет хорошо"...
И при этом он прекрасно понимал, что уже не будет. С этой... мечтой можно распрощаться. Он дрогнул, когда Даи обнял его. Попытка поднять глаза на Куратора дала только один результат - плакать захотелось вдвое сильнее.
- Я... - тихо произнес Эмиль дрожащим голосом, - больше никогда... не возьму в руки скрипку. Она... больше не будет петь в этих... чертовых руках.
Он снова всхлипнул. Очень старался держаться, чтобы выглядеть хотя бы не как пятилетний ребенок, ревущий над сломанной игрушкой. Все это... ведь... нет. Слезы - это слабость. Никогда не показывай слабость, потому что потом тебя будут бить под хвост. Только вот мсье Даи не был мальчику врагом. Не был. И не будет. Реми снова вздрогнул, в последней попытке удержать собственные слезы в границах собственных глаз, а потом уткнулся носом в грудь мужчины и заплакал.
Просто заплакал.
- Никогда... она очень болит. Она... не выворачивается. Совсем. Они не сказали, что я... я... я не... мо-гу... иг-рать... - он всхлипывал и продолжал шептать, делая паузу чуть ли не после каждого слога, потому что ему было сложно дышать от душивших его слез. Первый раз Эмиль плакал. Первый раз за очень длительное время. В первый раз за пять лет...
Что-то сломалось в нем после смерти. Или что-то сломалось в нем несколько раньше.... или позже?

Он просто плакал. Ему больше ничего не оставалось. Теперь понимание, что ему не взять в руки скрипку, соединилось с мыслью, очень верной мыслью, подсказанной Даи Ленаем. Он больше никогда не сможет нормально играть на рояле, не сможет виртуозно, как раньше, играть на гитаре. Музыка для него теперь сводится к простым мелодиям и тому, что он отдаст другим, чтобы они играли это. Только так. Теперь у него есть только простые мелодии и его собственный голос. Голос... голос - это ведь тоже что-то. А его голос... ему говорили, что у него прекрасный голос.
Только все равно. От осознания, что у него все-таки что-то еще осталось, не изменилось ощущение. Все равно было больно. Точно сейчас он дышал осколками собственной мечты. Точно сейчас он попытался выдохнуть то, что было в нем, было его жизнью на протяжении большого количества времени. Он выдыхал собственную мечту.
Все верно. Нужно было дышать. Нужно было пережить всю эту тысячу кровавых черепков разнесенного вдребезги существования. Сейчас он понимал, что остается один. Совсем один. У него есть только он. И больше никого и ничего.
Все остальное пшик. Один-единственный пшик, распространяющийся по воздуху и создающий мороки его жизни. Где-то на периферии появился отец, отбирающий скрипку.
Убери свои грязные руки от творения искусства!
Где-то на периферии останавливается Фабьен.
Что ты делаешь в мужском туалете, Габриелла? Ты случаем не ошиблась дверью?
Где-то на периферии вышагивает Иван.
Слышь, нарик...
Где-то на периферии мимолетно улыбается мать.
Ничего, мой хороший. Я только чуть-чуть выпью...
Где-то на периферии снова появляется отец.
Выпить?! Я тебе покажу, как пить в моем доме!!!
И вновь Фабьен отвратительно скалит кривые зубы, доставшиеся от отца и подправленные в тупых драках с братьями.
У нас остались отцовские долги. Вот это - та часть, которую должен будешь выплатить ты.
И все это скачет бешеными кругами вокруг Эмиля, не останавливаясь, насмехаясь, точно ночные его кошмары, которых у него никогда не было. Потому что вся его жизнь была кошмаром. И его смерть, кажется, ничего не изменила. Кошмар продолжается, лишая его того, что у него оставалось...
И сейчас только мсье Даи удерживал его от того, чтобы сдуру не выброситься в окно. И в то же время он хотел жить. Назло всем. Не важно, что его лишают всего. Он хотел жить. Может, в конуре, а, скорее всего, уже без конуры. Но теперь уже без цепей и прочих ужасов. Пусть. Пусть он будет один. Так лучше. Так вернее. Никаких цепей. Он справится сам.
Но не сегодня. Не в этот момент.
Ткань на груди Куратора стала мокрой от слез мальчика. Теперь он молчал. Дыхания не хватало на слова. Он всхлипывал, хватал ртом воздух. Слезы кончились, как это обычно бывает, но успокоиться было гораздо сложнее. И он старался успокоиться.
А когда, чуть позже, более или менее уравнил дыхание, произнес:
- Спасибо, Мсье Даи... я могу попросить кое о чем?...

Сначала Эмиль испугался, когда его взяли на руки. Он не помнил, брали ли его на руки до этого хоть один раз. Нет... кажется, не брали. Не было такого. Никогда. Его скорее бросали. Но ведь это было не важно сейчас. Совсем-совсем не важно.
Коси ныли и стонали, отвечая на идущий за окном дождь. В комнату незаметно для кого угодно, кроме Эмиля, проникала сырость и влажность. Но это не важно сейчас. Что такое физическая боль по сравнению с той болью, которую он ощущал сейчас внутри себя? Хотя нет. Конечно же, он врал. Врал, потому что физическая боль казалась ему по жизни гораздо страшнее. Только вот к физической он уже привык, а к душевной привыкать оказалось гораздо сложнее. Да и привыкнешь ли?
Его усадили на стул, разрешили озвучить просьбу. За одно это разрешение Реми был уже благодарен. Просто благодарен за то, что Ленай оказался сейчас рядом. Сейчас Фабрис чувствовал свою неспособность по-настоящему играть как вторую смерть. Хотя, наверное, эта смерть была уже третьей. Ведь тогда, когда его ударили в первый раз... он тоже должен был умереть, не так ли? Ведь врачи... они удивлялись, что мальчик, маленький мальчик остался жив после удара в висок. Мать тогда не подала иск в суд, не стала заявлять на мужа. Ну да. Куда уж ей... А остальным было плевать. Остальные молчали, потому что боялись новых побоев. Или просто их трогали меньше. Реми всегда так казалось, что ему достается за всю семью. Потому что он рыжий. А они все - нет. Точно он не такой какой-то. Белая ворона в семье черный. Кудрявый еж...
- Я... я подарю Вам ее, - это он сказал на слова о плате, потому что не понял, о чем сказал Даи. А эта мелодия была ему уже не... нужна? Нет, он врал. Просто он не мог играть ее сам. И потому мог подарить тому, кто сыграет ее лучше. Гораздо лучше.
Он полез было правой рукой в карман штанов, но поморщился, когда боль в перевязанном все еще запястье дала о себе знать. Тут же оставил руку в покое и, хоть и было неудобно, но полез левой рукой в этот карман и достал оттуда небольшой тетрадный лист, сложенный вчетверо. Он был разлинован под ноты. Очень мелко, словно у него был только этот лист, а не целая тетрадь. И там, на листе, на двух оборотах, умещалась мелодия, которая игралась около двух минут по расчетам Фабриса. Хотя он не был в этом уверен, насколько долго она игралась...
- Я... написал ее, когда был в больнице... я думал, когда-нибудь смогу сыграть ее сам, - он сглотнул снова подступившие слезы и продолжил, - но теперь уже знаю, что не смогу никогда. И я... дарю ее Вам. Только... я очень прошу... сыграйте мне ее, пожалуйста. Хотя бы один раз. Я очень хотел ее услышать...
Он протянул бумагу Ленаю. Рука дрогнула, но скорее просто от того, что кость ныла в таком положении больше, чем в расслабленном. Как, впрочем, и все остальные кости... они тоже занимались тем же самым. Во время дождя или холода они ненавидели напрягаться.

Эмиль не был гением. А если и был, то никогда себя таким не считал. Потому что его таким не считали другие. Мелким. Дураком. Псом. Кем угодно, только не гением. Он привык к этому, считал и сам себя таковым. Только вот неправильно это. Неправильно, когда человек считает себя ничтожеством, предпочитает не смотреть в зеркало, проходит мимо желаемого, потому что недостоин или еще что-нибудь в этом роде. Неправильно. ТОлько он этого никогда не понимал. Куда ему.. действительно, куда?
- Тогда, я буду еще тебе должен, - произносит Ленай, а Эмиль опускает взгляд в пол и тихо произносит:
- Ну, что Вы такое говорите. Вы даже не знаете, насколько бездарна мелодия, а уже говорите такое...
На самом деле, Реми не считал мелодию бездарной. Он считал ее очень хорошей, пусть даже никогда и не слышал ее в живую, только в своей голове. Но в голове она... была красивой, чувственной, немного рваной, как раз под то состояние человека, который внезапно выжил и понял, что не один. Что очнулся не один. Что у него есть шанс жить дальше. И, может быть, даже лучше, чем раньше. Лучше. Гораздо лучше, чем раньше. И Фабрис тогда был в этом почти уверен. У него рядом внезапно оказался человек, который был уверен в этом вместе с ним. А так верить было гораздо легче.
Только... оборвалось все. Враз оборвалось. И не стало ничего. Ни счастья, ни радости, ни надежды, ни веры. Ничего.
Мальчик смотрел на Леная, как он берет скрипку, как встает перед пюпитром, как начинает играть. Внимательные тициановые глаза смотрели за движениями его рук, за зажиманием ладов, за ведением смычка. Вот, вот это Эмиль еще может вывести, а вот и первый излом. Тот самый, когда его собственная рука должна согнуться, вытягивая звук на длительное продолжение... и этот новоиспеченный Сериз уже не мог.
Чувствуя, как на глаза снова наворачиваются слезы, мальчик закрывает их, чтобы они не мешали слушать. Только перед его внутренним взором теперь встает он сам, играющий эту мелодию. Он, который постепенно вырастает, волосы его укорачиваются и чернеют, и он превращается в куратора. Даи Ленай - гениальный скрипач. И теперь Эмиль не сможет даже попытаться приблизиться к этому. Прав был отец. Эти руки не предназначены для игры на божественном инструменте. Теперь ему говорила это сама природа.
От обиды на природу, на себя и, наверное, немного даже на Леная слезы потекли по щекам снова. Эмиль вытирал их правой рукой, отчего бинт на кисти уже пропитался солоноватой влагой и теперь противно мешал. Мальчишка не заметил даже, как ноющие кости отошли на второй план, забитые скрипичной музыкой.
Мелодия действительно была красивой, эмоциональной. И Реми слушал тихо. С одной стороны он был счастлив, потому что первый раз его мелодию играл гениальный музыкант. А с другой - этим музыкантом не был он сам. Противоречивое чувство. Но Фабрис знал, что это правильно. Это гораздо вернее, чем он просто положит музыку в стол и она никогда не увидит света. И ее никогда никто не услышит.
А когда прозвучали звуки с последних нот, Эмиль открыл глаза и посмотрел сквозь мутную пелену на Даи.
- Спасибо. Я знал, кому надо подарить эту мелодию. Кто сможет сыграть ее лучше... меня... лучше всех, - дрожащие губы растянулись в улыбку, но потом Реми снова не выдержал и уронил голову на руки, заплакав снова.
Хватит, Фабрис! Соберись! Что ты, как тряпка, в самом деле? Не все в жизни потеряно! У тебя хотя бы голос остался! Тьфу-тьфу-тьфу! Сплюнь, не то сглазишь, и его тоже не останется...

Эмиля, в принципе, не стоило успокаивать. Обычно он успокаивался сам, потому что никто никогда не пытался сделать ему что-то хорошее. А уж плакать он когда-то разучился. Видимо жизнь в Лицее, новая жизнь, вдалеке от злобных родственников, несколько смягчила его. Может быть... может быть.
Однако он несколько раз вздохнул, расправляя легкие, чтобы было легче дышать, чтобы слезы уже не вставали барьером между легкими и воздухом. Это помогло заодно высушить слезы в глазах, когда начинаешь дышать на счет три, отвлекаясь от всего. Ну, можно еще считать на двенадцать, но это долго и так дышать Реми не умеет. Антуан умеет так. И на двадцать четыре он тоже умеет. Пловец... а Эмиль не умеет. Впрочем, обычно оно ему и не надо.
- Да, я это знаю, - мальчик кивнул, растирая слезы по лицу. Он почти успокоился. Это было остаточное, когда ему протянули бинт, - спасибо. Мария говорила, что слезы смягчают кожу...
Фабрис усмехнулся этому воспоминанию. Одно из самых забавных воспоминаний было именно это, когда сестры запирались с Эмилем в комнате, плели ему косички и рассказывали всякое про то, как что и где в мире моды и косметики. Благодаря этому мальчик знал довольно много. И косички заплетать, к слову, тоже умел. Впрочем, он не был против, потому что, когда тебя заплетают, тебя еще и приятно почесывают... или расчесывают. Все одно - приятно.
Он стер слезы с лица и дал Даи правую руку с мокрым от слез бинтом. В принципе, на запястье оставался шрам, но уже более или менее заросший. С учетом того, что кости у мальчика некрепкие, тот болт, что поставили ему, решено было не доставать, чтобы хоть немного укрепить поврежденное запястье. Правда, именно из-за этого рука не выгибалась, как надо. Но врачи говорили, что это даже к лучшему - меньше шансов повредить пясть. И Реми думал об этом постоянно. И никак не мог успокоиться на этот счет. В больнице в Сомюре врачи не беспокоились об этом так. Поэтому все переломы Фабриса зарастали под гипсом как-нибудь сами, без посторонней помощи. И вроде бы без смещений обычно. Или с ними, но Реми просто не знает, когда оно есть, а когда нет?
Ну, не важно.
- Знаете... спасибо Вам, - произнес Эмиль, глядя на Даи, - я думал, что Вы здесь больше не появитесь... преподаватели все новые. Я к старым-то не всем успел привыкнуть... а тут... - он вытер "платком" нос, всхлипнул напоследок, - я вообще думал, что не вернусь уже сюда... но вот как-то... это очень хорошо, что Вы здесь появились. Меня бы, наверное, больше никто не понял бы...

Нет, у Эмиля не вскрывались старые раны. У него и сил подобных теперь не было, да и не беспокоило его это как-то. Он так старался всегда скрывать свои настоящие чувства, что научился скрывать даже физические проявления их. У него на нервной почве никогда ничего не болело, стрессы не приводили, в принципе, к бессоннице. И вообще все было замечательно. Правда, когда долго плачешь, начинает болеть лоб. Но это нормальное состояние. Так обычно всегда бывает. И нос, в итоге, забит. А куда деваться?
Мальчик смотрел то на свою руку, то на Куратора и успокаивался окончательно.
Нет, проще ему не стало. Теперь внутри образовалась какая-то пустота, которая раньше заполнялась его музыкой. Его игрой. Наверное, теперь стоило как-то заполнить эту пустоту чем-то другим. Эмиль не привык к тому, чтобы долго переживать из-за чего-либо, что бы это ни было. Просто неправильно. Это мешает жить дальше. Ладно если ты вспоминаешь об этом иногда, когда оно в тему. Но чтобы все время было тоскливо из-за этого. Или, там какую-то дату для себя держать - этого Реми не понимал. А если быть точнее, то понимать не хотел. Хорошие даты - хорошо. Печальные даты - а оно надо вообще?
С другой стороны, у него не было никаких дат. Он даже обычно не праздновал свой День Рождения. О чем же может идти тогда речь?! Правильно, ни о чем.
- Хорошо, я ее сохраню, - кивнул Фабрис, а на следующие слова усмехнулся, - что, еще одна новая жизнь? Что-то быстро началась третья... или четвертая?
Он усмехнулся еще раз, но уже этой своей мысли. Какая, к черту, разница, которая по счету эта смерть или жизнь? Не важно. Главное, что жизнь продолжается. И мечту, наверное, можно попробовать поставить новую. Хотя... зачем мечта? Нет, не нужна мечта. Можно без нее. Давайте поставим цель и будем к ней идти. Только такую, чтобы зависела полностью от него, от Эмиля. И никак иначе.
- Нужны, конечно. Мне, например. Я всегда буду рад Вас видеть, - он кивнул, по привычке чуть тряхнув головой, - а я не успокоился, на самом деле. Просто понял, что убиваться бесполезно..
Потом немного помолчал, слушая и разглядывая свою заново забинтованную руку.
- Я... спасибо. Я буду благодарен Вам, если будете играть мне, - он поджал губы. Внутри предательски сжалось все. Внутри ничего не хотело смиряться с тем, что сам он уже никому сыграть по-настоящему не сможет. Сам он потерян для общества в этом плане. Значит, и мечта стать знаменитым музыкантом идет в бездну. А голос... голос у него, конечно, хороший. Но Реми не оперный певец. И людей с таким голосом пруд пруди, не так ли? А, значит, тут тоже бесполезно. Можно попробовать себя на каком-нибудь еще поприще, не так ли?
- Я постараюсь себя беречь, - он кивнул, - может, у меня это даже получится. Как думаете?
Это способ отвлечься мыслью от темы музыки. Можно же найти какой-нибудь другой... какую-нибудь другую тему для разговора, правда? Можно же..

Эмилю показалось, или Даи разговаривал с дверью? На самом деле, сразу мальчик даже не сообразил, что речь идет о смерти, и он даже как-то засомневался в собственном рассудке, потому как в рассудке Леная ему как-то сомневаться в голову просто не пришло. Только потом, через пару секунд, он понял, что дверь тут все-таки ни при чем. НО первое впечатление было крайне навязчивым, отчего Эмиль, жутко совершенно смутившись, тихо произнес:
- Если честно, я сначала подумал, что Вы разговариваете с дверью... - он даже чуть втянул голову в плечи, точно его за эти слова вот прямо сейчас будут бить. Но не сказать про эту забавную ситуацию Эмиль почему-то не мог. Ну, а как же? Так просто... ну, может, полегче было?
Да, так было определенно легче, когда говоришь глупости, и сразу все выходит за рамки того отчаяния, которое окружало сейчас Реми. Ему совсем не хотелось в этом отчаянии оставаться. И наличие в кабинете музыки куратора как-то сразу дало облегчение. Или не сразу, и Эмиль в этом себе старательно врет? Впрочем, что его за это винить? Его вполне можно понять.
Большую часть фраз Леная мальчик не понял. О мирах там что-то... для него это было очень смутно и как-то непонятно. И его в этом можно было легко понять. Разговоры со смертью, создание миров и прочие мистические штуки были мальчику откровенно чужды. Собственно, все, что он мог сделать на это, это только улыбнуться как-нибудь так, поспокойнее и чуть виновато, но и все. Более ничего.
- Ммм? Прогуляться? - переспросил мальчик, представляя себе его прогулку под дождем. Его чуть не передернуло, он даже поначалу фразу-то не дослушал, а потом, - а... до комнаты? Эм...
Да, Даи предопределил то, что Фабрис собрался сказать, что у него ничего не болит, и что все в порядке. И что он, конечно, дойдет сам.
- М... да, болит, - не стал совсем кривить душой, раз его все равно раскусили, - ну что Вы! - ре снова смутился, - зачем? Я вполне способен дойти до комнаты сам, на своих двоих. Раньше мне это никогда не мешало. И... и вообще. Вот.
Да-да, он уже поймал листок и спрятал его обратно, в карман, но теперь уже левый. И сейчас уже сам встал, правда, медленнее, чем обычно. Конечно, когда болят кости в ливень... можно понять. Они даже не стонут, они запевают от сырости и промозглости. В осень дожди всегда холодают.

Знаешь, мама... я... я не смогу играть. Но, наверное, это не самое худшее, что было в моей жизни, как думаешь? Быть может, все не так плохо, как мне сейчас кажется? У меня даже есть друзья. Такие, каких у меня никогда не было. Вот совсем никогда. А после смерти они появились. Или, может, чуть раньше, а я сразу просто не заметил этого? Да, наверное, так оно и есть. Знаешь, мама, я очень хочу, чтобы однажды ты мне встретилась случайно. Когда я буду уже взрослым и знаменитым. Мне очень хочется чего-нибудь добиться, чтобы ты могла мной гордиться. Это до смерти я был никчемным наркоманом, хреновым музыкантом, недоделанным другом, совершеннейшим неудачником. Впрочем, знаешь, наверное, другом и неудачником я все так же и остаюсь. Только, наверное, и то и другое теперь в моей власти. И я еще раз начинаю жизнь с начала. И я еще раз начинаю... странно, начинал ведь полгода назад. Видимо, как-то неправильно начал.
Знаешь, мама...
Знает. Нет, ничего она не знает. Абсолютно ничего. Ничегошеньки. А Эмилю, наверное, очень хотелось бы, чтобы знала. Странно, сейчас из всей его семьи он способен был вспоминать только мать. Он не вспоминал спонтанно ужасы. Спонтанно он вспоминал ее песни. И некоторых ее подруг. И их сказки. Они почему-то любили Эмиля больше остальных. Наверное, потому что рыжий...
Ленай внезапно взял-таки мальчика на руки, отчего тот вскрикнул, но больше от испуга. Хотя... какая тут внезапность? Он почему-то этого ожидал. И он бы действительно начал вырываться, если бы это действительно не сделало бы только хуже. И, в связи с этим, Эмиль обнял Даи за шею, несколько напряженно глядя вниз. Его как-то пугала перспектива свалиться. Хотя, ну какая там может быть перспектива, если его на руках держит телекинетик? А? То-то и оно, что никакая. Но все же... подсознательный страх оставался.
Не бояться? Не бояться, когда вокруг тебя внезапно сжимается пространство, перед глазами появляются пятна, рябые полосы и багровые волны? Не бояться, когда ты внезапно чувствуешь перегрузку, как будто поднимаешься на сверхскоростном лифте. Ленаю, наверное, это дается просто. Это он искажает пространство, а мальчик этакая наполовину жертва этого самого дела. И это пугает. Почти ничего не чувствуешь, кроме головокружения. В итоге Эмиля несколько мутило, и перед глазами какое-то время было темно. А когда он более или менее пришел в себя, взглянул на дверь корпуса и смутился, произнеся:
- Ой... я не сказал... меня почему-то поселили в Специальном корпусе... с Марионеткой директора. Я там... на первом этаже, да... я покажу, - и как-то виновато потупился, что не сообразил сказать этого сразу.

- Да... дождь, это не очень страшно, - попытался возразить Эмиль. Он же видел, как Даи вздыхает. А для Эмиля вздох никогда не значил ничего хорошего. Иногда печаль, иногда разочарование. А облегчение... как-то обычно оно по-другому проявлялось, это облегчение...
И сейчас мальчику было очень совестно, что он доставляет своему другу столько неприятностей. Другу... ну, как... другу? Просто таковым его считал Реми. Привык, наверное. Хотя это было странно. И для Фабриса тоже должно было быть странным, если бы он задумывался об этом. Ведь от куратора тоже пахнет смертью. Неизвестно почему, но Сериз чувствует это. Чувствует так отчетливо, точно у смерти есть какой-то особенный запах. С другой стороны... вот от Мсье... который бывший учитель литературы, от него этой смертью просто несло. Но, кажется, он ее даже не скрывал. И непонятно, почему никто, кроме него этого больше не видел. Впрочем, может быть, Эмиль просто излишне мнительный? Может быть, вполне может быть. Но... но...
Даи Леная мальчик упорно считал другом. И с того момента, как он начал так считать, было уже не важно, что сделает этот человек. Испортить отношения с ним было уже невозможно. Слишком сильно Реми всегда верил в своих друзей.
- Простите, я расстроил Вас, мсье Даи, - мальчик поджал губы, когда его несли к специальному корпусу. Было обидно. То ли за себя, то ли за Леная - непонятно. Но обидно. Наверное, на себя скорее. Что вот он такой... и кости хрупкие, и болят, и вообще... и непогоду не переносит, и расстраивает. И ничего-то хорошего от Эмиля и не бывает.
А это все от нелюбви к себе. Себя любить Реми даже после смерти не научился. Кого угодно, только не себя.
Потом он замолчал. Правда, бездумно так замолчал, особенно ни на чем не зацикливаясь. Почему-то ему казалось, что куратор, хоть и не умеет читать мысли, но замечает все очень тонко. И если он сейчас начнет думать о себе плохо, его начнут переубеждать. Или еще чего. А это будет значить, что он напрашивается на комплимент. А поскольку оно было не так, то и нечего думать о себе всякие гадости. Он успеет потом еще, когда останется один.
А дождь был еще и сильный. Это расстраивало, потому что от ливня все болело еще сильнее. И в комнату забиралась сырость. Серджу наверняка опять не закрыл окно. Ну, ничего... он закроет сам. Не маленький. И не сахарный, под дождем не растает.
- Да вот, - это когда его уже внесли в корпус, - первая дверь налево. Серджу у нас нынче смотритель общежития, можно сказать, дверь в нашу комнату всех и встречает, - Фабрис усмехнулся, - спасибо, мсье Даи. Дальше я сам..