Сегодня ночью была гроза. И, как обычно, сие событие оставило неизгладимое впечатление в юношеском сердце. Он стоял под открытым небом все то время, пока буря бушевала: наклоняла ветви деревьев, хлестала безумными порывами ветра по лицу и заставляла чувствовать, насколько она сильна, когда ей этого хочется, когда она не способна выносить более издевательств над собой, а хочет взбунтоваться, хотя бы ненадолго, хотя бы на некоторое время очиститься. Просто она знает, что для настоящей революции время еще не пришло.
В комнату парнишка вернулся под утро, и лишь тогда он вспомнил, что с утра договорился на дополнительный  урок по «Иллюзии», и сам себе улыбнулся. Его преподаватель был необычайно изящен. Тонкий и стройный, он время от времени казался каким-то уж совсем болезненным, однако его улыбка и мягкие поощрительные взгляды были милее и приятнее, чем словесная похвала и эти натянутые и сухие заученные фразы, которые обычно слетали с уст преподавателей. Быть может, дело было в возрасте и общем душевном состоянии этого молодого человека, а может, просто что-то в нем было открытое и чистое, что притягивало взгляды и располагало к нему даже таких нелюдимых персон, как Кио.
Парнишка проснулся, как только прозвенел будильник, осознав, что он просто повалился на постель в мокрой одежде в ночи, не позаботившись об удобстве и гигиене. Поднявшись, приняв душ и попутно отметив, что выглядит не лучше приведения, ибо природная бледность в данный момент отдавала еще и болезненностью благодаря кругам под глазами, аккуратно очертившими нижнее веко, Кио укутался в любимый огромный растянутый свитер, под который надел футболку, и узкие джинсы. Он выглядел несколько комично, потому что тонкие ножки торчали из-под широкого свитера подобно тому, как аккуратно прикреплены изящные лапки к массивному телу кузнечика.
Киоши всегда был пунктуален, иногда даже чересчур, что свойственно было человеку, воспитанному в консервативной и прагматичной в плане бизнеса Японии. Однако сей факт был даже к лучшему, поскольку, имея в запасе некоторое время, можно было разглядеть окрестность, быть может, залюбоваться чем-то, быть может, открыть для себя нечто новое. В общем, парнишка вышел где-то за сорок минут до начала урока. До поляны, где они с преподавателем условились встретиться, было всего десять минут ходьбы, а значит, можно будет идти не спеша, вдыхая послегрозовой аромат сырости и свежести.
Ступая своими бежевыми штиблетами  по мокрой траве, юноша то и дело поглядывал на их носы, улыбаясь тому, как постепенно, намокая, те покрывались неровным узором, состоящим из полосок и клякс. Ветки деревьев, то и дело сотрясаемые несильным, но ощутимым ветерком стряхивали оставшиеся после бури капельки на волосы, одежду, а иногда и за шиворот любимой кофты. И это было приятно, чувствовать поначалу прохладу, а за ней столпотворение мурашек, вздрагивать и пальчиками касаться кустиков и коры деревьев, иногда листочков, ощущая влагу на подушечках.
К месту встречи Кио пришел раньше, но все же уже не был первым. Поскольку он шел от ученического общежития, то на поляну входил со стороны, противоположной тропинке, ведущей от здания, отданного под общежитие для учителей. Оглядываясь и замечая уже новосплетенные паутинки паучков, на которые опадала роса, Киоши случайно увидел, как преподаватель примостился у одного из самых развесистых деревьев. Однако в тот момент, парнишка еще не уловил, чем же учитель занимался. Продвигаясь дальше, все более приближаясь к поляне, Харуко, наконец, узрел всю картину. Молодой человек, прислонившись к дереву рисовал. Его рука двигалась то быстро, то медленно, то порывисто, то плавно, и невозможно было оторвать глаз от этих манипуляций. Но помимо самого действа увлекающими в долгое наблюдение были руки учителя. Творческие, целиком и полностью, они были крупными, но необычайно изящными, что подчеркивала длина пальцев и их движение.
Киоши увлекся… Прислонившись к одному из деревьев, мельком поглядывая на часы, парнишка так и наблюдал за стараниями молодого человека в своих набросках.

Движения его рук были подобны скольжению маленьких водомерок по спокойной водяной глади. Пускай, парнишка стоял довольно далеко, но его расположение позволяло ему хоть и приблизительно, но все же видеть линии и «вспышки», проявляющиеся на бумажном листе. И подобно тому, как маленькие и тоненькие ножки насекомых оставляли рябые и мимолетные следы на водной поверхности, новые штрихи появлялись на листе, а спустя несколько секунд перевоплощались в линии, которые впоследствии перерождались в нечто законченное.
Кио следил за руками преподавателя с той же внимательностью, с которой он старался уловить все изменения, появляющиеся на листе бумаги, и все же его любование тонкими запястьями, проклевывающимися  из-под фаянсовой кожи синеватыми венами, легкой напряженностью в изгибах пальцев было куда более захватывающим, нежели ожидание произведения искусства. Нет, не стоит думать, что Харуко был абсолютно безразличен к живописи, что ничего не смыслил в ней, поэтому-то отвлекся от столь увлекательного процесса – «создания», и переключился на нечто более злободневное, так сказать. Сие было бы неверно. У Кио были свои любимые художники, свои любимые картины, однако в сферу его интересов, пожалуй, наравне с любым произведением искусства, входили так же человеческие, в большинстве своем отчего-то мужские, руки. Он мог наблюдать за понравившимися ему часами, и это не было бы гиперболизацией, поскольку фактура, длина пальцев, ширина костяшек фаланг, длина и форма ногтей, иногда чуть отступающий у некоторых мизинец в процессе работы – все это вводило Киоши в состояние дикого и неописуемого восторга. Он как ребенок каждый раз вновь и вновь открывал для себя что-то новое, причем, никогда не уставал от этого, поскольку подмечал некоторые, свойственные исключительно одному человечку особенности.
И все же, время шло, и вот чего-чего, а подмечать его течение Кио не забывал. В последний раз он опустил голову, заметив, что осталась минута до девяти, и глубоко вдохнул, затем выдохнул и уже собирался начать свое неторопливое шествие к преподавателю, как, подняв голову, несколько оторопел. Учитель стоял совсем близко, более того, он улыбался, причем, совершенно добродушно, и говорил.
- Да, Харуко, - Кио кивнул, тихонько проговорив слова. Он отступил на шаг, чтобы несколько расширить личное пространство, но затем вновь приблизился, будто привыкнув. – Около получаса. Я наблюдал, как Вы рисуете, - Кио разглядывал преподавателя, но его глаза неизменно останавливались в районе кистей художника. Он заметил, что бок тыльной стороны приобрел несколько сероватый оттенок, впрочем, то же самое было и с подушечками длинных пальцев. Ему казалось, что пальцы учителя, будучи напряженными все это время, сейчас были холоднее, нежели, например, ладони. Он успел заметить, что тонкие пальцы мерзнут быстрее, однако увлеченные хозяева не сразу могут это распознать в силу физиологических особенностей человека. - А вы не замерзли? Ваши руки? – Кио говорил так, словно уже ответил на подобный вопрос сам, хотя четкий ответ прозвучал лишь в его мыслях. Но он этого не заметил. Парнишка улыбнулся, чуть сжав пальцами ткань свитера, словно бы стараясь унять в себе какие-то страхи.

-Правда?..
Казалось, удивлению не было предела. Изумрудные глаза светились если не любопытством, то уж точно удивлением. Наверное, преподавателю виделось странным это бездеятельное простаивание; ведь кто-то иной обязательно бы подошел, быть может, выдав глупость о красоте, в которой вряд ли что-либо понимал, а может, нечто действительно стоящее и неординарное, нечто, что следовало бы знать этому юному дарованию, дабы раскрыть себя еще больше, а может, просто взглянуть на картину с иной стороны.
-Приятно слышать, что это тебя так заинтересовало. Но чем мерзнуть – ты мог меня остановить, и мы бы начали занятие пораньше.
Отрывать от процесса творчества – все равно, что менять первоначальную концовку фильма на новую, внезапно возникшую в голове, изменяя тем самым не просто несколько сцен, но, быть может, и общее впечатление. В данном случае эта внезапность вряд ли могла привнести нечто неординарное, скорее, сбить, отвлечь, спугнуть то настроение, что завладело тобой, что могло бы излиться на бумагу пестрыми кляксами или же графитовой штриховкой, причем настолько неуловимо, что заметить его возможно было бы лишь при финальном рассмотрении картины. Факт лишь в том, что не разглядеть сего настроения в готовой версии было бы невозможно.
А затем юный преподаватель взглянул на руки. Наверное, он не сразу понял, что вопрос касался именно их, причем, Кио говорил далеко не об их идеально художественном состоянии, а о малоподвижности, связанной с исключительным чувством сырости. Забавный, преподаватель стоял и, смеясь, старался оттереть тонкий поблескивающий налет, однако у него несильно выходило, скорее, лишь размазывалось. И все же теперь руки выглядели еще изящнее. Едва подчеркнутые темными тонами, кисти будто бы откидывали слабый ореол свечения, искрящегося, но не вычурного.
Пальцы художника действительно были холодными, в чем Кио, собственно, и не сомневался. Ему казалось так же, что и нос учителя, немного покрасневший, должен был быть совсем холодным на кончике. И все же взгляд приковывали руки, более того, смущение и эти безрезультатные попытки избавиться от графитного налета чуть приподняли уголочки губ Кио, заставив показаться улыбку. Пока Харуко полез в карман, дабы достать оттуда мокрые салфетки, преподаватель, постаравшись избавиться от непослушной пряди, убрал ее за ухо, случайно коснувшись виска, оставив на нем темноватый след.
Одна рука парнишки так и сжимала свитер, словно напоминая ему, что все происходит в реальности, другая же уже нашла в заднем кармане средство личной гигиены.
- Может начнем?
- Да, пожалуй, пора, - Кио кивнул, а затем протянул преподавателю салфетки, извлекая их из-за спины, как, наверное, юноша извлекает букет для девушки на первом свидании. Будь Кио чуть посильнее, чуть импульсивнее, быть может, он бы и сам был не прочь  прикоснуться к рукам, представлявшимся ему уж больно аристократическими и нездешними, дабы просто прикоснуться к прекрасному и получить удовольствие, своеобразное, фетишистское, но вполне наивное и детское. – И еще вот здесь… - Кио добавил это тихо, проведя по своему левому виску, тем самым указывая на след, обосновавшийся у учителя на правом.

- Можешь рассказать мне? А лучше даже показать. Если сможешь…
Показать… Это действительно было сложно, потому что ранее иллюзорные способности молодого человека проявлялись спонтанно и непредсказуемо. Когда же он искусственно пытался вызвать их, то получалось сие весьма убого, более того, тот или иной предмет обычно был малюткой, да еще и настолько ужасно скроенной, что хотелось уничтожить сие чудовищное нечто в ту же секунду. Правда, довольно неплохо - ну, как считал сам Кио, сознавая свой начальный уровень познаний, - у паренька получалось творить в моменты, когда он был зол, или же, наоборот, радовался. И хотя последнее происходило не слишком часто, Кио понял, что в моменты эмоциональных перепадов, резких и ярких, его сила становиться более продолжительной и более, так сказать, упругой, отчего он может ее направлять, хотя вряд ли эту упругость возможно хоть отдаленно нарекать прародительницей гармонии в данном случае.
Киоши напрягся, закрыл глаза и попытался воззвать к чему-нибудь, что хоть как-то воодушевляло его. Ему нужны были эмоции, чтобы показать преподавателю все, на что он способен. Его сознание вновь летело по временной трубе, в прошлое, где его любимая и дорогая бабушка была еще жива, где она время от времени рассказывала ему, как, будучи молодой, любила гулять по саду, расположенному недалеко от родительского дома. Нет, это был вовсе не то кукольно-миниатюрный садик, который принято делать в Японии за домом, дабы прогуливаться там. Бабушка всегда считала сие неким подобием чего-то настоящего, неоригинальным и главное – почти мертвым, искусственным. Она предпочитала природе огражденной самую что ни на есть настоящую и живую природу, которая дышит, которая не идеальна, которая воет своими стволами по ночам от старости или же невыносимых условий, которая живет. Не было большей радости для девушки тогда еще пройтись по окраине ее деревеньки, где не имелось оград и всей этой нежной красоты, где была лишь нескончаемая свобода и легкость.
Однажды, бродя по местным зарослям, девушка вышла на поляну. Там, заросшее высокой травой стояло дерево сакуры. Оно когда-то давно принадлежало одному из подобных кукольных садиков, но хозяин этих владений, видимо, давным давно умер, его дом пришел в упадок, впрочем, как и все остальное, и лишь дерево продолжало цвести и радовать окружающую зелень своими нежными лепестками.
Киоши открыл глаза, улыбаясь, его руки плавно совершали круговые движения, да и его пальцы чертили неопределенные фигуры в воздухе, при этом не поднимаясь и не опускаясь. Маленькие лепесточки нежно-розового цвета, немногочисленные, но имеющие потрясающее сходство с оригиналом летели и опускались на светлые пряди преподавателя, некоторые упали ему в ладонь. Киоши улыбался. Затем он сжал пальцы, потому что его чувства взбунтовались, и все исчезло, а парнишка лишь едва заметно покачнулся, а затем встряхнул головой.
- Как-то так… - Он опустил глаза, гладя на траву, затем на мокрые носы свои штиблет, а потом вдруг внезапно поднял изумрудные зенки и попросил. -  А Вы? Вы можете показать мне что-нибудь прекрасное?

Отредактировано Kiyoshi Haruko (2011-04-11 00:00:00)

Когда Кио что-либо создавал, когда у него появлялось желание или же он делал это по просьбе, его иллюзия почти всегда была одна и та же, ибо сформировать нечто более существенное и одновременно красивое у парнишки едва ли получалось. Поэтому-то все его умения ограничивались чуть ли не только этим «упражнением». И все же, видимо, преподавателю очень даже понравилась иллюзия Харуко, хотя сам он поначалу этого не заметил. Как обычно, реакция человека, на которого был направлен его дар, приходила к нему осознанием и разрозненными кадрами впоследствии.
Ленточки губ сложились в улыбку, ясные зеленые глаза смотрят предвкушающее, но в то же самое время совершенно восторженно, словно бы маленький ребенок ждет какого-то чуда, неземного, невиданного. И вот оно, это «волшебство» происходит и радует, и радость эта отражается и на губах, и в глазах, и во взглядах, более того о всеобъемлющем восторге говорят еще и эти прикосновения к лепесточкам тонкими музыкальными пальцами. Учитель хоть и старше, но, похоже, он точно такой же ребенок, которым иногда бывает и Кио, причем, сам он того скорее всего не замечает, что даже лучше, ведь именно поэтому он не держит себя в руках, не старается сдерживаться и делать что-то «преподавательское», надеть какую-то неуместную и не идущую ему маску, а просто остается собой. Но вдруг выражение лица меняется, точнее, оно застывает, лишаясь живости, лишаясь законченности. Определись сие выражение как-либо невозможно, поскольку финальным акцентом все же остаются глаза, но они продолжают искриться от осознания произошедшего чуда. Мимолетная грусть? Далекое воспоминание? Ностальгия по ушедшему? А может, нечто иное? Этого не разгадать, но выражение лица мсье Дюрера должно было бы быть увековечено на холсте, поскольку уж слишком пронзительной была картина…
Киоши, честно говоря, не привык получать похвалы, тем более подобные, в смысле те, которым предшествовали столь эмоциональные, хотя и бессловесные моменты. В данный же момент парнишка не просто смутился, а и вовсе сжался, вновь теребя несчастный краешек свитера. Его глаза моментально вновь опустились, а уголки губ чуть приподнялись в неисчезающей улыбке. Этот юный преподаватель, оказывается, был одним из немногих людей, которым, видимо, подсознательно реагируя, Кио сразу же доверялся. Для него это было редкостью и сродни чему-то столь же чудесному, чем для учителя были лепестки сакуры. Все это было непривычно…
- Этим, к сожалению, начинаются и заканчиваются все мои умения, - Кио говорил тихо, однако сей факт не скрыл его усмешки. Он вновь поднял голову и взглянул на мсье Дюрера. – И все же вы покажете мне мастер-класс? – парнишка чуть склонил голову на бок, улыбнувшись. Он редко так делал, вряд ли тогда, когда находился с кем-либо рядом, тем более, наедине. Изумрудные глаза улыбались, казалось, освободившись от внутренних предубеждений.

Когда ты с самого детства обитаешь в тиранических объятьях собственной матери, когда ты читаешь книжки только тогда, когда ты можешь быть уверен, что тебя никто и никогда не заметит, когда ты начинаешь читать не со сказок, не с каких-нибудь милых и маленьких рассказиков, а с того, что сумел утащить из отцовской библиотеки, причем тебя совершенно не волнует, что же ты утащил, – математику или медицину, а может, биологический справочник, а может, бизнес справочник – тогда ты мало внимания обращаешь на то, что именно ты читаешь. Тебе лишь важен факт самообразования. Потом постепенно ты перестаешь таскать из отцовской библиотеки книги, так или иначе, связанные с цифрами, расчетами, разнообразными стратегиями поглощений и объяснениями всяческих бизнес терминов. Ты понимаешь, что тебе не интересно сие, впрочем, как не интересны и различные химические соединения, но книжки такого типа ты все еще продолжаешь читать, потому что твой поиск чего-то такого, что непременно заставит тебя пробудиться все еще продолжается.
И вот однажды, когда ты разговариваешь с бабушкой, ее разговоры перемещаются в область твоих литературных познаний. И ты начинаешь рассказывать, что успел узнать, но внутри тебя грусть, а знания твои, такое впечатление, никоим образом не вдохновляют тебя. Они находятся где-то рядом с тобой, подобные тюремным цепям, они отягощают, но вряд ли приносят хоть какое-нибудь удовлетворение. И вот внезапно тебе дают книжку, в которой одна сказка какого-то непонятного автора с французской фамилией, о которой ты вряд ли слышал даже от своего преподавателя по литературе, просто потому, что он знает, что твоя мать не терпит ничего иностранного. «Маленький принц» для тебя открытие, он же и дверь в новое измерение, в мир чувств и эмоций, в мир, где  человек – не просто биологический вид, а нечто, наделенное душой. Нет, естественно, ты понял это давно, тебе этого говорили учителя, но все книжки, которые ты изучал, были одной сплошной математической формулой. 
Тобой овладевало неверие, всепоглощающее и гнетущее, ты хотел узнать, но не имел понятия, где же найти, ты искал тщательно, изучая тонны литературы, но вся она была глубоко научна, причем науки эти были в замысловатых формульных формулировках. А она, твоя бабушка, подобно доброй фее из еще одной очень известной сказки, привнесла в твою жизнь нечто новое, нечто, изменившее тебя и, кажется, повлиявшее на твое понимание мира своеобразно и неординарно.
Киоши очнулся от накатившего потока разрозненных мыслей. Он только сейчас понял, что смотрит в глаза огромной рыбины, чей взгляд спокоен и умиротворен, и он понял, отчего пошли эти ассоциации со сказками в его голове. Яркие, прекрасные рыбы создавали сказочную атмосферу. Странное ощущение завладело парнишкой, словно бы он попал в другое измерение, в необычайное странное пространство где-то между мирами, где вполне нормальным выглядит подобное положение вещей: там рыбы плавают по полям, а их необычайная расцветка сияет всеми цветами радуги, там женские особи азиатских кои вдвое больше мужских, там яркость – неотъемлемая часть существования и если ты не вписываешься цветом, то тебя не замечают. Радужный мир, полный цвета и неслышимой музыки, полный переливающихся красок и восхитительного колорита.
Киоши овладела эйфория. Он восхищался, ничего не говоря, лишь сверкая изумрудными глазами то в одну, то в другую сторону, словно забыв, что напротив него стоит его преподаватель, словно оказавшись где-то в чудесной стране, полной причудливых созданий и причудливого мироустройства. Он верил в каждую проплывающую рыбину, он верил, что такой мир существует, он верил, забывшись на какие-то минуты и пребывая в нирване от увиденного.
И все же спустя некоторое время его взгляд коснулся учителя, отвлекшись от «нового света». Недвижимый, казалось, молодой человек стоит и вовсе не при делах. Никоим образом его внешний вид не выдавал причастность к происходящему, и это поражало ровно настолько, насколько и восхищало. Движение мысли, движение фантазии, выраженное в иллюзорном эквиваленте…
- Это потрясающе… - тихий голос, звенящий от переполнявших эмоций.
Чуть погодя, когда пелена восторга несколько спала, и мысли потекли своим чередом, Киоши вновь заговорил.
- Из чего она образуется – иллюзия? Я думаю – она появляется, но из чего она состоит, что является ее первичной материей? Я никогда не понимал этого… я пытался разузнать, но это сложно и, пожалуй, мало что, можно найти в книгах, по крайней мере, в тех, которые находятся в общем доступе, - Киоши посмотрел в глаза преподавателю, а затем вновь опустил их, усмехнувшись. – Искажение пространства гораздо боле простое в этом смысле, в смысле изучения, потому что оно влияет на нечто существующее, на нечто, что реально, что нас окружает, пускай, мы можем  дать лишь абстрактное определение этому «нечто», - потом Кио замолк, вновь посмотрев на учителя. Он не любил говорить много, впрочем, иногда на него накатывало, но в таких случаях он тоже быстро замолкал, поскольку боялся показаться слишком навязчивым.

Влажные и полные услады… Пожалуй, лишь такими словами возможно было описать нынешний взгляд преподавателя. Яркие глаза светились внутренним блеском, и вроде бы в них не было чего-то сверхъестественного, но они манили и притягивали, заставляя любоваться ни столько созданной иллюзией или же атмосферой царившей на поляне, но теперь уже не отрывать взгляда от учителя, чье лицо было совершенно спокойно, впрочем, таковым молодой человек казался и в общем. И лишь глаза, сияющие и размеренно поглядывающие то на Кио,  то на собственные творения, заставляли обращать на себя внимание, заставляли смотреть в них беспрестанно и отрываться от всего происходящего вокруг.
Киоши вдруг захотелось увидеть эти глаза в моменты наивысшей печали, а может, ярости или радости. Калейдоскоп эмоций, играющий солнечным светом в маленьких зеленоватых озерцах, отражающих ни столько обилие разного сорта ощущений, сколько различные грани твоей души. Они были слишком говорящими, даже, пожалуй, кричащими, - эти глаза. Они были слишком добрыми, слишком чудесными, чтобы вот так просто находиться рядом, ничего не требуя взамен, позволяя любоваться своим ярким светом и желать увидеть сей магнетический взгляд вновь.
Парнишка наблюдал за преподавателем, слушал его вопросы, иногда прерываемые поглаживанием довольно крупных рыбин. Мсье Дюрер восторгался своими творениями, хотя не желал этого показывать, но он упивался происходящим, вопрошая все больше, намекая и заставляя думать.
- Значит, первоисточник наших иллюзий – это наша память? Вспомнив свое детство, я вспомнил рассказы, они и натолкнули меня на создание сего падения лепестков, но траектория движений их в воздухе, угол падения на ваши ладони -  все это ведь требует, пускай, не глубоких, но знаний довольно точных, хотя бы наблюдательных…
Наши глаза… Наши воспоминания… Это довольно точный материал, но он не надежен. Он несет в себе лишь память произошедшего, лишь кадры событий. Как фотографии. Ты смотришь на нее, вспоминаешь, невольно прикрыв глаза, что было в тот или иной момент, кажется, слышишь гомон людских голосов, вспоминаешь отдельные фразы, отдельные пейзажи, вспоминаешь, как дождь бил каплями по твоему лицу, но вряд ли помнишь, насколько капли были крупные, насколько холодными они были, как косо они летели, какой тогда дул ветерок…
Эти карпы… Вы знаете, что тела самок гораздо более крупные и мускулистые, нежели тела самцов? И именно их, самок, выбирают для того, чтобы позднее представить их в конкурсах, которые происходят ежегодно, дабы вычленить наиболее красивые цвета, дабы собрать, так сказать, «сливки», а затем разводить их, чтобы они жили либо в домашних прудах, либо же в прудиках где-то в ресторанах или общественных парках. Причем обычно самцы с самками вместе не плавают, ибо самочки всегда симпатичнее, да и выглядят более привлекательно, отчего именно их и держат в основном везде. Как думаете, у вас тут есть самцы среди всех этих рыб?
Киоши прикоснулся пальцами к Кои, что так нежно просилась в руки к преподавателю. Парнишка ни в коем случае не желал обидеть учителя, однако в его голове крутилась мысль о том, что для того, чтобы создавать иллюзии чего-либо нужно обладать настолько разносторонними знаниями, дабы не совершить ошибки, вед ты никогда не знаешь,, где тебя «припрет», тем более, ты не имеешь представления о том, как много знает твой соперник, или же человек, на которого будет направлена твоя иллюзия. А иногда ошибки бывают непростительны…
Киоши волновал не вопрос возникновения непосредственно всей картины, но вопрос куда более важный: как нужно сконцентрировать все свое внимание, дабы воспитать в себе привычку не упускать из виду даже то, что кажется иногда совершенно пустым и не стоящим внимания.